НЕЛЬЗЯ ОБЪЯТЬ НЕОБЪЯТНОГО, НО МОЖНО К НЕМУ ПРИОБЩИТЬСЯ.
(ОДИН ИЗ НЕМНОГИХ)
   В книге, озаглавленной "НЛО: научное исследование", Хайнек цитирует Вильяма Джеймса, сказавшего в 1895 году о своих коллегах по Гарвардскому университету следующее: «В человеке укоренились натурализм и материализм разума, допускающие только реально ощутимые факты. Этот разум почитает то, что называется Наукой. Сторонники этого идола узнаются по предпочтению, отдаваемому термину "научный". Любое же мнение, с которым они не согласны, немедленно отбрасывается как ненаучное. Впрочем, для этого у них много объяснений. Наука сделала за триста лет такие поразительные скачки, что у ее почитателей есть от чего потерять голову. В этом университете я слышал от многих преподавателей о том, что Наука располагает в настоящее время всеми основными истинами и что будущим поколениям придется только добавлять некоторые детали. Простого взгляда на современное положение вещей достаточно, чтобы понять все варварство этой концепции. Она свидетельствует о таком отсутствии научного воображения, что трудно понять, каким образом кто-либо, активно участвующий в развитии Науки, может высказываться так примитивно. Вспомните о многочисленных научных понятиях, увидевших свет при жизни нашего поколения, о всех сформулированных проблемах, о которых никогда раньше и не думали, подумайте о коротком сроке существования самой Науки. Можно ли полагать, что такое быстрое распространение знаний, такой ошеломляющий рост являются чем-то большим, нежели маленькой частью того, чем окажется Вселенная, когда она будет правильно понята? Нет. Наша наука- это всего-навсего капля воды, наше незнание- океан. Если и есть уверенность, так только в том, что мир наших физических познаний окружен другим, несравненно более широким миром, о котором мы не можем в настоящее время составить никакого определенного представления».
Не забудьте, что это было сказано в 1895 году!
В историю науки вошла речь Вильяма Томсона, лорда Keльвина, президента Лондонского королевского общества, "...сегодня смело можно сказать, что грандиозное здание физики- науки о наиболее общих свойствах и строении неживой материи, о главных формах ее движения- в основном возведено. Остались мелкие отделочные штрихи..."
Кончался XIX век, и изобретатель гальванометра Кельвин имел все основания быть довольным. Как видим, современная своему времени наука всегда верна себе. Ни Кельвин, ни коллеги Вильяма Джеймса по Гарвардскому университету не сумели заглянуть в ближайшее столетие, начало которого отмечено теорией относительности и квантовой механикой. А кто возьмется предсказать наиболее значительные открытия в области физики, которым предстоит увидеть свет в XXI и в последующие века?
Б.А.Шуринов в кн. «Тайны XX века» стр.224

Выдержка из кн. Джеймса Д. Уотса «Двойная спираль»: «Вразрез с распространенным представлением, которое поддерживают газеты и матери ученых, очень многие из ученых не просто ограниченные зануды, но к тому же законченные идиоты». Это напоминает мне, пишет Ж. Бержье, слова одного моего прославленного друга, который после собрания Нобелевского фонда, где присутствовали восемнадцать нобелевских лауреатов, сказал мне: «Процент кретинов среди нобелевских лауреатов такой же, как везде».
Впрочем, в «Двойной спирали» встречаются не одни лишь кретины. Там есть и бесчестные люди, которые борются за власть, подкидывают арбузные корки под ноги тем, у кого возникают новые идеи, и ставят личную неприязнь выше интересов науки. Единственное, что для них имеет значение, - это финансирование и награды.
Что касается молодого профессора Уотсона- в год, когда он сделал свое открытие, ему было двадцать пять лет, - он не скрывает, что больше всего его занимали в то время прелестные девушки, работающие в Англии за стол и кров.
Ж. Бержье в кн. «Проклятые книги»(стр. 128)
Уотсон походя разрушает множество штампов. К примеру, миф о коллективной работе: двое- трое ученых без особого оборудования и без высоких дипломов (Френсис Крик даже не был доктором, когда вместе с Уотсоном открыл структуру ДНК) совершили одно из величайших открытий всех времен.
Миф о прикладной математике тоже рушится: Крик и Уотсон применяли расчеты, не превосходившие сложностью тройное правило, короче, обошлись здравым смыслом и моделями типа конструктора, сделанными для них механиком. Само собой разумеется, никаких компьютеров у них не было.
Ж. Бержье в кн. «Проклятые книги» (стр. 129- 130)

Самым большим злом нашего времени следует признать то, что Религия и Наука представляют из себя две враждебные силы, не соединенные между собою. Зло это тем более пагубно, что оно идет сверху и незаметно, но непреодолимо просачивается во все умы, как тонкий яд, который вдыхается вместе с воздухом. А между тем, каждый грех мысли превращается неизбежно в результате своем в душевное зло, а следовательно, и в зло общественное.
До тех пор, пока христианство утверждало христианскую веру в среде европейских народов еще полуварварских, какими они были в средние века, оно было величайшей из нравственных сил, оно формировало душу современного человека. До тех пор, пока экспериментальная наука стремилась восстановить законные права разума и ограждала его безграничную свободу, до тех пор, она оставалась величайшей из интеллектуальных сил; она обновила мир, освободила человека от вековых цепей и дала его разуму нерушимые основы.
Но с тех пор как церковь, неспособная защитить свои основные догматы от возражений науки, заперлась в них словно в жилище без окон, противопоставляя разуму веру, как неоспоримую абсолютную заповедь; с тех пор как наука, опьяненная своими открытиями в мире физическом, превратившая мир души и ума в абстракцию, сделалась агностической в своих методах и материалистической в своих принципах и в своих целях; с тех пор как философия, сбитая с толку и бессильно застрявшая между религией и наукой, готова отречься от своих прав в пользу скептицизма- глубокий разлад появился в душе общества и в душе отдельных людей.
Вначале конфликт этот  был необходим и полезен, т. к. он служил к восстановлению прав разума и науки, но не остановившись вовремя, он же сделался под конец причиною бессилия и очерствения. Религия отвечает на запросы сердца, отсюда ее магическая сила, наука- на запросы ума, отсюда ее непреодолимая мощь. Но прошло уже много времени с тех пор, как эти две силы перестали понимать друг друга.
Религия без доказательств и наука без  надежды стоят друг против друга, недоверчиво и враждебно, бессильные победить одна другую.
Отсюда глубокая раздвоенность и скрытая вражда не только между государством и церковью, но и внутри самой науки, в лоне всех церквей, а также и в глубине совести всех мыслящих людей. Ибо каковы бы мы ни были, к какой бы философской, эстетической или социальной школе мы не принадлежали, мы несем в своей душе эти два враждебные мира, с виду непримиримые, хотя оба они возникли из одинаково присущих человеку, никогда не умирающих потребностей: потребности его разума и потребности его сердца.
Шюре Э. в кн. "Великие Посвященные" (стр.1- 2)

Герман Гессе. Тяжкий путь

    Перевод И. Алексеевой

    У  входа  в ущелье, возле темных скальных ворот, я встал в нерешительности, обернулся и посмотрел назад.
    Солнце сияло в этом  зеленом  благостном  мире,  на  лугах мерцало  летучее  коричневатое  разноцветье  трав.  Там  жилось
хорошо, там было уютно и  тепло,  там  душа  гудела  глубоко  и успокоение,  подобно мохнатому шмелю в густом настое ароматов и
света. И, возможно, я был глупцом, если  захотел  покинуть  все это и подняться в горы.
    Проводник  мягко тронул меня за плечо. Я оторвал взгляд от милого мне вида, словно против воли выбрался из  теплой  ванны.
Теперь  я посмотрел на ущелье, погруженное в бессолнечный мрак: маленький черный ручеек выползал  из  расщелины,  чахлые  пучки
бледной  травы  росли  вдоль  его  кромки,  на дне ручья лежала разноцветная, обкатанная водой галька, мертвая и  бледная,  как
кости тех, кто был жив когда-то, а ныне умер.
    -- Хорошо бы передохнуть, -- сказал я проводнику.
    Он  терпеливо  улыбнулся,  и  мы опустились на землю. Было прохладно,  из  скальных  ворот  потянуло  холодом  --   оттуда
осторожно выползал поток мрачного ледяного воздуха.
    Мерзок,  воистину  мерзок  был  этот  путь! Омерзительно и мучительно было заставлять себя влезать в эти скальные  ворота,
шагать  через  этот  холодный ручей, карабкаться во мраке вдоль крутого края пропасти!
    -- Ужасный путь, -- сказал я, содрогаясь.
    Во мне умирающим огоньком теплилась горячая,  невероятная, безумная  надежда, что можно еще повернуть назад, что проводник
легко поддастся на уговоры, что он захочет уберечь нас обоих от этого испытания. Да-да, а почему бы и нет? Разве там, откуда мы
пришли, не было в тысячу раз прекраснее? Разве жизнь не бурлила там обильным,  теплым  потоком,  благодатным,  распахнутым  для
любви?   И  разве  я  не  был  человеком,  не  был  ребячливым, недолговечным существом, у  которого  есть  право  на  капельку
счастья,  на  кусочек  солнца,  на  глаза, до краев наполненные голубизной неба и цветением трав.
    Нет, я хотел остаться. У меня не было ни малейшего желания строить из себя героя и великомученика! Я проживу свою жизнь  в
покое  и  довольстве,  если  смогу  остаться  в долине, в лучах солнца.
    Меня уже начал пробирать озноб; здесь  нельзя  было  долго оставаться.
    -- Ты замерз, -- сказал проводник, -- будет лучше, если мы пойдем.
    С  этими  словами он встал, вытянулся на мгновение во весь свой огромный рост и с улыбкой посмотрел на меня. Ни  насмешки,
ни  сострадания  не  было  в  этой  улыбке,  ни  суровости,  ни снисхождения. Ничего в ней не было,  кроме  понимания,  ничего,
кроме  знания.  Эта  улыбка  говорила:  "Я знаю тебя. Знаю твой страх, знаю, какой он, и, конечно, не забыл те  высокие  слова,
которые  ты  произносил  вчера  и  позавчера.  Отчаянные заячьи петли, которые трусливо совершает сейчас твоя  душа,  все  твои
заигрывания с заманчивым солнечным светом там, в долине, ведомы мне, -- ведомы прежде, чем ты успеешь о них подумать".
    С такой улыбкой посмотрел на меня проводник и затем сделал первый  шаг  в  темное скалистое ущелье, и я ненавидел его -- и
одновременно любил, как  приговоренный  к  смерти  ненавидит  и любит  топор,  занесенный  над  его  головой.  Но более всего я
ненавидел и презирал его за то, что он меня вел, что он все обо мне знал, презирал его холодность, отсутствие милых  слабостей,
я  ненавидел во мне самом все то, что заставляло признавать его правоту, одобряло его, было подобно ему, хотело следовать ему.
    Он ушел уже  довольно  далеко  вперед,  по  камням,  вдоль черного  ручья,  и  должен  был  вот-вот  исчезнуть за скалой у
изгиба ручья.
    -- Стой! -- закричал я, охваченный таким сильным  страхом, что   тут  же  промелькнула  мысль:  "Будь  все  это  сон,  мой
смертельный  ужас  разорвал  бы  сейчас  его  оковы  и   я   бы проснулся".  --  Стой!  --  закричал я. -- Я не смогу, я еще не готов.
    Проводник остановился и  молча  посмотрел  куда-то  поверх меня,  без  упрека,  но с тем самым ужасающим пониманием, с тем
трудно переносимым всеведением и  предвидением,  посмотрел  тем самым взглядом знающего-все-наперед.
    -- Может  быть,  нам  повернуть назад? -- спросил он, и не успел  он  договорить,  как  я  против  своей  воли  уже  начал
сознавать,  что  скажу  "нет", что я определенно обязан сказать "нет". И  тут  же  все  прежнее,  привычное,  близкое,  любимое
отчаянно  запротестовало: "Скажи да, скажи да!" -- и весь отчий мир тяжелым ядром повис у меня на ногах.
    Я хотел крикнуть "да", хотя знал точно, что не смогу.
    Тут проводник простер руку и указал на долину, и я еще раз оглянулся на любимые, милые сердцу  места.  И  тогда  я  увидел
самое ужасное, что только можно себе представить: я увидел, что милые, возлюбленные луга и долины залиты тусклым и безрадостным
светом  белого, обессилевшего солнца; крикливые, неестественные цвета совсем не сочетаются друг с другом, тени черны, как сажа,
и лишены загадочной заманчивости, -- этот мир был обездолен,  у него  отняли  очарование  и благоухание, -- всюду витал запах и
вкус того, что претит, чем давно насытился  до  отвращения.  О, все  это  мне  до  боли  знакомо,  --  я  знал  ужасную  манеру
проводника обесценивать любимое и приятное, выпускать  из  него соки,   лишать  живого  дыхания,  искажать  запахи,  втихомолку
осквернять краски! Ах, как хорошо я знал:  то,  что  вчера  еще было  вином,  обратится ныне в уксус. А уксус никогда больше не
станет вином. Никогда.
    Я молчал и продолжал следовать за проводником с печалью  в сердце.  Ведь он был прав, прав, как всегда. Хорошо, что я могу
его видеть, что он, по крайней мере, остается со  мной,  вместо того  чтобы по обыкновению в решающий момент внезапно исчезнуть
и оставить меня одного наедине с тем чужим  голосом  у  меня  в груди, голосом, в который он обращается.
    Я молчал, но сердце мое неистово молило: "Только не уходи, я же иду за тобой!"
    Отвратительно  склизкими  оказались  камни  в  ручье, было утомительно, было муторно перебираться  вот  так,  с  камня  на
камень,  оказываясь  всякий  раз  на тесной, мокрой поверхности камня, который на глазах уменьшался и ускользал из-под ног. При
этом тропа уходила все круче вверх  и  мрачные  скальные  стены подступили  вплотную, они грозно наползали, и каждый уступ таил
коварный умысел -- стиснуть нас в  каменном  плену  и  навсегда отрезать  путь  назад.  По  бородавчатым  желтым скалам стекала
тягучая, склизкая водяная  пленка.  Ни  неба,  ни  облаков,  ни синевы больше не было над нами.
    Я все шел и шел, я шел за проводником и часто зажмуривался от страха  и  отвращения.  Вот на пути темный цветок, бархатная
чернота,  печальный  взгляд.  Он   был   прекрасен   и   что-то доверительно  говорил  мне,  но  проводник  ускорил  шаг,  и  я
почувствовал: если я хоть на мгновение задержусь, если  еще  на один-единственный  миг  взгляд  мой погрузится в этот печальный
бархат, то скорбь и безнадежная грусть лягут на сердце чересчур тяжелым грузом, станут непереносимы и душа моя отныне  навсегда
замкнется в издевательском круге бессмыслицы и безумия.
    Промокший,  грязный,  полз  я дальше, и, когда сырые стены сомкнулись  над  нами,  проводник  затянул  свою  старую  песнь
утешения.  Звонким,  уверенным  юношеским голосом пел он в такт шагам: "Я хочу, я хочу, я хочу!" Я знал, он  хотел  ободрить  и
подстегнуть  меня,  пытался  отвлечь  от  мерзкой  натужности и безнадежности этого адского мытарства. Я знал: он ждет,  что  я
подхвачу  его  заунывный речитатив. Но я не хотел подпевать, не хотел дарить ему эту победу. До песен ли мне было? Ведь я всего
лишь человек, я --  бедняга  и  простак,  которого  против  его желания втянули в такие дела и свершения, каких Господь от него
и требовать не может! Разве не дозволено любой гвоздичке, любой незабудке  у  ручья  оставаться  там, где она была, и цвести, и
увядать, как ей на роду написано?
    "Я хочу, я хочу, я хочу", -- неотступно пел проводник.  О, если бы я мог повернуть назад! Но с чудесной помощью проводника
я  уже  давно  взобрался  на  такие  стены  и  преодолел  такие бездонные трещины, что  возвращение  было  невозможно.  Рыдания
душили меня, подступали к горлу, но плакать было нельзя, -- что угодно,  только  не плакать. И тогда я дерзко, громко подхватил
песнь проводника, я пел ту же мелодию, в том же ритме, но слова были другие, я повторял: "Я должен, я  должен,  я  должен!"  Но
петь,  взбираясь  наверх,  было  довольно трудно, я вскоре сбил дыхание и, закашлявшись, поневоле  замолчал.  Он  же  неутомимо
продолжал повторять: "Я хочу, я хочу, я хочу", -- и со временем все  же  пересилил меня, и я стал петь с ним в унисон, повторяя
его слова. Теперь карабкаться наверх стало  много  легче,  и  я больше  не  заставлял  себя,  а  на  самом деле -- хотел, пение
больше не затрудняло дыхание и не приносило усталости.
    Тут душа моя просветлела, и как только  светлее  сделалось внутри,  так  сразу  отступили  гладкие  стены, они стали суше,
добрее, бережно удерживали скользящую ногу, а над нами все ярче и ярче проступало голубое небо -- синим ручейком  меж  каменных
берегов,  и  вскоре ручей превратился в небольшое синее озерко, которое росло и ширилось.
    Я попытался хотеть сильнее, я постарался добавить  страсти в  свое  желание  -- и небесное озеро продолжало расти, а тропа
делалась все шире и ровнее, и порой мне удавалось с  легкостью, без  особых  усилий  шагать  нога в ногу с проводником довольно
долго. И неожиданно совсем близко над нами я увидел вершину,  и крутые ее склоны сияли в раскаленном воздухе.
    Под   самой   вершиной   выбрались   мы  из  тесной  щели, ослепительный солнечный свет затмил мой взор, а когда  я  вновь
открыл   глаза,   то  от  страха  у  меня  подогнулись  колени: оказалось, что я, как ни в чем не  бывало,  безо  всякой  опоры
стою  на  ребре  острого  скального  гребня, вокруг раскинулось бескрайнее небесное пространство -- синяя,  опасная,  бездонная
глубина; и только острая вершина да путь до нее, подобный узкой веревочной  лестнице,  виднеются  перед  нами. Но снова светило
солнце, снова сияло небо, мы взобрались-таки и на эту последнюю опасную высоту, маленькими шажками,  стиснув  зубы  и  нахмурив
брови.  И  вот  стояли  уже  наверху,  на  тесной,  раскаленной каменной  площадке,  дыша  враждебным,   суровым,   разряженным
воздухом.
    Странная  это  была  гора  --  и странная вершина! На этой вершине -- а ведь мы взобрались на  нее,  долго  карабкаясь  по
бесконечным  голым  скальным  стенам,  -- на этой вершине росло прямо из камня дерево, небольшое коренастое деревце, и  на  нем
лишь несколько коротких, сильных ветвей. Стояло оно, невероятно одинокое  и  странное,  крепко уцепившись за скалу и слившись с
ней, и холодная небесная синева была меж его ветвей. А на самой верхушке дерева сидела черная птица и пела грозную песню.
    Тихое видение  краткого  мгновения  покоя:  печет  солнце, пышет  жаром  скала,  сурово  возвышается  дерево,  грозно поет
птица. Она грозно пела: "Вечность! Вечность!" Черная птица пела и неотступно косилась на нас блестящим строгим глазом,  который
напоминал  черный  хрусталь.  Трудно  было выдержать ее взгляд, трудно  было  выдержать  ее  пение,  но  особенно  ужасны  были
одиночество  и  пустота этого места, безоглядная даль пустынных небесных просторов, от которой кружилась голова.
    Немыслимым  блаженством   казалось   умереть;   невыразимо мучительно  было  здесь  оставаться.  Должно  что-то произойти,
сейчас и немедленно, иначе мы и  весь  мир  --  все  вокруг  от страшной  муки  обратится  в  камень.  Я почувствовал давящее и
душное дуновение  свершающегося,  подобно  порыву  ветра  перед грозой.   Я   ощутил,  как  оно  лихорадочным  жаром,  трепеща,
пронизало тело и душу. Оно нависало, грозя, оно уже  близко  -- оно настало.
    ...Во  мгновение  ока  сорвалась  с  дерева птица и камнем канула в пространство.
    Прыгнул,  рванувшись  в  синеву,  мой  проводник,  упал  в мерцающее небо -- и улетел.
    Вот  высоко  вздыбилась волна моей судьбы, увлекла с собой мое сердце, вот она беззвучно разбилась.
    И я уже падал, проваливался  куда-то,  кувыркался,  летел; плотно  спеленутый  холодным воздушным вихрем, я, содрогаясь от
блаженства  и  муки,  ринулся  вниз,  сквозь   бесконечное,   к материнской груди.

Примечания

    *  Написана  в  1916  году  и  опубликована  в  1917 году. Посвящена доктору Гансу Бруну и его супруге.

    Психоаналитические   символы   сказки:  гора   --   архетип самости;  проводник  аналогичен лодочнику и выражает высшее "Я"
героя; дерево -- мировое дерево; птица -- символ души,  подобно Духу   Ветхого   Завета,  символически  представленному  птицей (Роах).